В чем смысл Вознесения для нас с вами? Куда и над чем может вознестись человек, и что его там ждет? Размышляет протоиерей Игорь Прекуп.
«Состаревшийся, Господи, мир многими грехами, обновив страстию Твоею и восстанием Твоим, возшел еси носим облаком к пренебесным: слава славе Твоей!» (тропарь канона Праздника).
Своеобразная логика построения церковнославянской фразы не позволяет уловить смысл, не перечитав ее. Казалось бы, всего лишь хаотичный набор хвалебных восклицаний… Нет! Никакого хаоса. Обычная в своей гениальности простота священной поэзии: обновив Своим страданием и Воскресением мир, состарившийся многими грехами, Господь, будучи носим облаком, взошел к пренебесным (к тому, что выше небес, выше естества, свято и вечно).
Грех старит, а страдание во спасение, ведущее к воскресению, обновляет: как это глубоко и живо, как точно! Причем в любом масштабе: хоть вселенском, хоть индивидуальном. Но только то страдание обновляет, которое во спасение, а не абы какое. Страдание Господа нашего Иисуса Христа было во спасение всего мира; страдание каждого из нас может быть разным и по качеству, и по объему.
Глубокое заблуждение (в лучшем случае, образная фигура речи), что страдания очищают. Очищают не сами по себе страдания, а достойное их терпение. Да и то, опять же, не само терпение, а благодать Божия, навстречу которой раскрывается страдающая душа, если вопреки скорбям и лишениям не становится зверо- или скотоподобной, но борется (порой неосознанно, просто руководствуясь нравственным инстинктом) за свое богоподобие, составляющее сущность человеческого достоинства.
Страданиями (или угрозой страданий) человек ставится порой перед радикальным нравственным выбором. Не между лучшим и менее хорошим, а между доблестью и низостью, например. И все, третьего не дано.
Тут человек или преодолевает в себе массу всякой накипи, с которой сжился за долгие годы настолько, что она вросла в его плоть и кровь, подменила в нем все когда-то самое дорогое, важное, значимое, возвышенное, или…
Годами человек мало-помалу становился как потопленный корабль, обросший ракушками, а тут вдруг, раз! — и он перед выбором: или еще шаг в том же направлении, на поводу, казалось бы, победившей накипи (и тогда будет пройдена «точка невозврата», подлец навсегда), или он ухватывается за свою уже неразличимую суть, осознавая ее бесценность, жертвуя ради этого существенного, но как бы уже и не существующего, всем, что имеет. Жертвует всем и… обновляется, обретая себя в Боге!
Такие перерождения (лучше сказать, воз-рождения) не сплошь и рядом. Чаще «просто хороший человек» в страданиях всего лишь выходит на новый, более высокий уровень, как бы вовсе без усилий совершая свой выбор и освобождаясь от шелухи второстепенного, оттираемой страданиями, незаметно для себя становясь человеком прекрасным.
Вспоминается один эпизод из истории блокадного Ленинграда, который мне довелось услышать, сидя в библиотеке СПбДА. Библиотекарша вполголоса рассказывала кому-то из сотрудников, как они с братом в первую, самую лютую блокадную зиму, нашли на снегу хлебные карточки. Принесли их маме. И вот тут начинается самое интересное.
Блокада, каждый выживает, как может; мать должна в первую очередь заботиться о жизни и здоровье своих детей; найденные хлебные карточки — это возможность уберечь их от дистрофии, от голодной смерти, а все остальное легко оправдать (дети ведь их не украли, нашли, значит, карточки посланы свыше, не так ли?) — и что она сказала?
«Какие мы счастливые!» — воскликнула она. Ну, это понятно, казалось бы: мама обрадовалась, что появилась возможность спасти детей. Ан, нет! «Какие мы счастливые, — повторила, — что теперь можем их вернуть!» Не помню точно, каким образом выяснилось, чьи они. То ли по фамилии да по имени-отчеству поняли, кто из соседей их потерял, то ли на них дополнительно был указан адрес (это вряд ли), но счастливая мать отправила детей возвращать находку.
Карточки были утеряны неким «инженерно-техническим работником», то есть человеком, чья норма хлеба (в зависимости от периода, 250 — 400 г), наряду с рабочими, была почти самой высокой (выше была только норма для «рабочих горячих цехов»). И вот человек приходит домой, садится за стол и говорит матери: «Мама, я скоро умру». Та утешает его: да что ты, мол, наоборот, как раз теперь, когда ты устроился на такую работу, мы выживем, а он все свое: «Мама, я умру» (мысль питаться за счет иждивенческой нормы своей матери ему в голову не приходила, потому что это ее хлеб), но ничего о пропаже не говорит.
Тут и ликующие дети подоспели.
Что в этой истории особенно греет, так это естественность, простота принятия решений. Уверен, мама нашей библиотекарши не считала, что делает нечто из ряда вон выходящее. А как еще по-другому-то? Если бы даже и мелькнула у нее грешная мысль, она отмахнулась бы от нее как от мухи, даже не заметив.
А ведь с точки зрения здравого смысла, она повела себя более чем легкомысленно: вместо того, чтобы позаботиться о своих детях, когда такая удача привалила, она, можно сказать, у голодающих детей хлеб изо рта выхватила, да еще таким садистским способом: велев им этот хлеб собственными руками отдать чужому человеку…
Такими поступками, не оскверняемыми самолюбованием, человек возвышается над скверной мира сего, над собственными прежними низостями и падениями.
Аналогично и когда человек, страдая от болезни, старается лишний раз никого не беспокоить, сдерживает раздражение, вызываемое болью или слабостью, не позволяет себе унывать и отчаиваться — он возвышается над плотью. И это отнюдь не редкость, когда страждущий от долгой болезни становится лучше, чем когда, казалось бы, ничто не мешало ему быть ласковым и благодушным.
Возвышенное всегда было предметом воспевания всевозможными родами искусств. Это даже с таким свойством человеческим связано, как прямохождение: мы ведь касаемся земли сравнительно маленьким участком тела — стопами, а все оно устремлено к небу. Все высокое: горы, полеты птиц, звезды — вызывает в нас трепет, близкий к священному… Именно, близкий, но все же важно не путать возвышающее и возносящее.
Возвышенное приближает к Богу, как бы приподнимает над суетой, но не отрывает от нее. Более того, человек может удовлетвориться возвышенным и как бы застрять на этом уровне, воображая, что преодолел притяжение мира сего. Между тем, он просто научился летать. И если способность подолгу находиться в поднебесье он примет за признак принадлежности к пренебесному миру — беда… Вряд ли он захочет вспоминать, что апостол Павел называет бесов «духами злобы поднебесными» (Еф. 6; 12). Не «подземными» — «поднебесными».
Возвышенное служит как бы естественной подготовкой, разминкой для вознесения жизнью во Христе «к пренебесным». Это своего рода грунт, положенный на холст, поверх которого пишется произведение искусства (и любой живописец скажет вам, как важен грунт для масляной живописи).
Святитель Амфилохий Иконийский, наставляя «доброго и прекрасного сына Селевка», обращает его внимание на полезность мирской мудрости:
«…Занимайся науками, книгами поэтов, писаниями историков, блестящими произведениями красноречия риторов, тонкими рассуждениями философов. Но со всем этим обращайся разумно, с мудростью отовсюду собирая полезное, но избегая всего вредного, что скрыто в каждом из философов, подражая делу мудрой пчелы, которая не на всякий цветок садится, но очень мудро собирает с каждого только полезное, имея учителем саму природу… Поэтому все, что в похвалу добродетели написано у воспевающих ее или, напротив, у осуждающих порок, все это старательно изучай, запоминая и смысл и изящество выражения. <…> Ибо дольнее (образование) должно быть в услужении Божественной (мудрости)».
Возвышающее над перстью — в услужении у возносящего над преходящим; не подменять возвышенным того, что превыше небес, но и в устремленности к пренебесному, не пренебрегать возвышенным. К сожалению, нередки случаи, когда претензия на духовность не от мира сего, декларируемая не только цитатами из Писания и Отцов, но и образцовым соответствием православному дресс-коду, используется в качестве прикрытия банального скотства.
Между тем, если, например, сами по себе терпеливость и благородное прощение клеветников возвышает страдальца над обыденностью, низменностью, но без выхода за временные пределы, все то же самое, но в контексте жизни во Христе — возносит вслед за Ним «к пренебесным», приобщая к вечности.
Возвышающее человека делает его «приятным Богу» (Деян. 10; 35), становясь поводом для «призывающей благодати», и вот уже от того, как он на нее откликнется, зависит, послужит ли возвышенное вознесению его души, ее приобщению «к пренебесным».
Господь обновил одряхлевший во грехе мир Своим страданием и Воскресением, вознес в Себе человечество одесную Отца. Но мир, вернее каждый из нас (потому что нет коллективной воли, но у каждого человека в отдельности — своя) свободен, принимать ли это обновление, следовать ли за Христом на Крест, чтобы с Ним же совоскреснуть и совознестись, или остаться «миром сим», дружба с которым есть вражда против Бога (Иак. 4; 4).